Сочинение

После крестьянской реформы 1861 года, когда в российских де-ревнях начались волнения, вызванные грабительским характером реформы, получила хождение прокламация. Ее авторство власти решили приписать Чернышевскому. Од-нако не так-то просто было расправиться со знаменитым литератур-ным критиком, статьи которого пропускались царской цензурой и широко печатались в и. Всем было известно о его революционных симпатиях, о бли-зости с Герценом и другими крупными революционерами, однако эта сторона деятельности Чернышевского была тщательно закон-спирирована. На виду была лишь его литературная деятельность. С поразительной и дерзновенной ловкостью Чернышевский умел вы-сказываться в своих статьях. Когда в печатавшихся в статьях о Гарибальди и в комментариях к ита-льянским событиям он со странным упорством чуть ли не в каждой фразе повторял: , даже самый бестолковый читатель в конце концов начинал понимать, что речь шла о России и о текущих политических событиях. Тем не менее формально придраться было не к чему.7 июля 1862 года власти, опасавшиеся открытого восстания, арестовали Чернышевского и бросили его в Петропавловскую кре-пость. Формальным поводом послужило письмо Герцена, в котором говорилось о том, что он вместе с Чернышевским собирается печа-тать за границей, поскольку в России журнал был за-прещен. Но этого было мало, необходимо было предъявить Чернышевскому более веское обвинение. Но в чем? И власти пошли на прямой подлог. Отставной уланский корнет В. К. Костомаров, раз-жалованный в рядовые за тайное печатание, человек с психическими отклонениями и бездарный поэт-гра-фоман, чтобы избежать наказания, согласился сотрудничать с III отделением. Подделав почерк Чернышевского, Костомаров написал записку, будто бы от Чернышевского, с просьбой изменить одно слово в прокламации. Кроме того, Костомаров сфабриковал еще письмо, в котором якобы содержались неопровержимые доказа-тельства прямого участия Чернышевского в революционной дея-тельности. На основании этих фальшивых улик в начале 1864 года сенат вынес Чернышевскому приговор - 14 лет каторги и вечное поселение в Сибири. Александр II утвердил приговор, сократив срок пребывания на каторге на 7 лет, однако фактически Черны-шевский провел в заключении более 18 лет.При аресте Чернышевского были конфискованы все его записи, в том числе дневник. Самые заметки были зашифрованы (довольно примитивным способом), однако в целом дневниковые за-писи носили довольно беспорядочный характер, к тому же их язык и стиль производил довольно сумбурное впечатление. Когда Черны-шевскому, который решительно отверг фальшивку Костомарова, стали предъявлять обвинения уже на основании дневниковых запи-сей, он придумал смелый и интересный ход: он решил выдать днев-ник за черновик литературного произведения, а все свои рассужде-ния - за вымысел беллетриста. Более того, существует мнение (яростно оспаривавшееся официальным советским литературоведе-нием), что Чернышевский стал писать лишь для того, чтобы оправдать содержание своего дневника, который он таким образом превращал в черновик романа. Едва ли причина его написания только в этом, однако эта версия проливает свет на загадку романа, явно плохо продуманного и написанного в спешке. Действительно, тон повествования то становится небреж-ным и развязным, то оно приобретает надуманные, фантастические черты.В советском литературоведении было принято утверждать, что царская цензура просто-напросто революционный ха-рактер произведения и поэтому допустила его к печати. Но есть и иная точка зрения: цензоры прекрасно видели, что все в этом якобы романе шито белыми нитками, однако, прини-мая во внимание полное отсутствие каких-либо художественных достоинств рукописи (об этом на первых страницах заявляет и сам автор), они надеялись, что прославленный публицист и революцио-нер скомпрометирует себя в глазах просвещенной общественности столь бездарной поделкой. Но вышло все наоборот! И дело тут не в литературных дарованиях автора, но в том, что он своей книгой сумел задеть за живое не одно поколение молодых людей, которые смеялись над рассуждениями о Прекрасном и самой безупречной форме предпочитали содержание. Они презирали искусство, зато преклонялись перед точными науками и естествознанием, они отшатывались от религии, но с религиозным пылом отстаивали веру в человека, точнее, в, то есть - в себя самих. Сын священника и поклонник Фейербаха, Чернышевский, этот мученик за веру в светлое будущее человечест-ва, открыл дорогу тем, кто подменил религию Богочеловека рели-гией человекобога...Так случилось, что предсмертный бред Чернышевского записал секретарь. Его последние слова удивительным образом переклика-ются с фразой, сказанной несколько десятилетий спустя ЗигмундомФрейдом по поводу своей научной деятельности: . Чернышевский в своих предсмертных грезах упоминал о каком-то сочинении (кто знает, быть может, о своем романе?): .
Нетрадиционная и непривычная для русской прозы XIX века завязка произведения, более свойственная французским авантюр-ным романам, - загадочное самоубийство, описанное в 1-й главе - была, по общепринятому мнению всех исследова-телей, своего рода интригующим приемом, призванным запутать следственную комиссию и царскую цензуру. Той же цели служил и мелодраматический тон повествования о семейной драме во 2-й главе, и неожиданное название 3-й - , которая на-чинается словами: Более того, в этой главе автор, полушутливым-полуизде-вательским тоном обращаясь к публике, признается в том, что он вполне обдуманно. После этого автор, вдоволь посмеявшись над своими читателями, говорит: , с другой - как будто готов раскрыть перед ним все карты и к тому же интригует его тем, что в его повествовании присутствует еще и скрытый смысл! Читателю остается одно - читать, а в процессе чтения на-бираться терпения, и чем глубже он погружается в произведение, тем большим испытаниям подвергается его терпение...В том, что автор и в самом деле плохо владеет языком, читатель убеждается буквально с первых страниц. Так, например, Черны-шевский питает слабость к нанизыванию глагольных цепочек: ; обожает по-вторы: ; речь автора небрежна и вульгарна, и порой возникает ощущение, что это - плохой перевод с чужого языка: ; ; ; ; ; авторские от-ступления темны, корявы и многословны: ; Увы, подобные примеры можно приводить до бесконечности...Ничуть не меньше раздражает смешение стилей: на протяже-нии одного смыслового эпизода одни и те же лица то и дело сбива-ются с патетически-возвышенного стиля на бытовой, фривольный либо вульгарный.Почему же российская общественность приняла этот роман? Критик Скабичевский вспоминал: . Даже Герцен, признаваясь, что роман, тотчас оговаривался: . С какой же? Очевидно, со стороны Истины, служение ко-торой должно снять с автора все обвинения в бездарности! А той эпохи Истину отождествляли с Пользой, Пользу - со Счастьем, Счастье - со служением все той же Истине... Как бы то ни было, Чернышевского трудно упрекнуть в неискренности, ведь он хотел добра, причем не для себя, но для всех! Как писал Владимир Набоков в романе (в главе, посвященной Чернышевскому), . Другое дело, как сам Чернышевский шел к этому добру и куда вел. (Вспомним, что цареубийца Софья Перовская уже в ранней юности усвоила себе рахметовскую и спала на голом полу.) Пусть же революционера Чернышевского со всей строгостью судит история, а писателя и критика Чернышевского - история литературы.

Она родилась в Крапивенском уезде в многодетной работящей деревенской семье. В 20-30-е годы миллионы людей, впервые получив право и возможность учиться, потянулись к знаниям. Маша Краснова получила среднее образование в щекинской школе №1, а в 1938 г. стала студенткой первого набора исторического факультета Тульского пединститута. Завершать учебу пришлось в ноябре сурового 1941-го.
В 1942 г., когда немецко-фашистские войска были отброшены от Москвы и Тулы, Краснову избрали секретарем райкома комсомола, а с 1943 г. она почти шесть лет была секретарем Тульского обкома комсомола по школам. Ее самоотверженный труд в годы Великой Отечественной войны, умелая организация молодых туляков на участие в восстановлении разрушенного врагом народного хозяйства отмечены орденом «Знак Почета».
В 1949 г. Мария Ивановна начала работать в тульском педучилище №1, затем в тульской школе №1. И уже зрелым специалистом вернулась в родной институт, начав с самой первой преподавательской ступеньки - ассистента кафедры педагогики. В студенческую аудиторию пришел сложившийся педагог-практик с большим жизненным и профессиональным опытом.
Кстати, все восемь сестер и братьев Марии Ивановны получили высшее образование, и большинство из них избрали педагогическую стезю. Им посвящена отдельная экспозиция в Щекинском музее образования.
Краснову, коммуниста со времен войны, дважды избирали секретарем партийной организации вуза.
В 1971 г. Мария Ивановна возглавила педагогический факультет, где получали профессиональную подготовку будущие «самые главные учителя» - педагоги начальной школы.
В Туле состоялась встреча Красновой с академиком Занковым, во многом определившая ее дальнейшую педагогическую судьбу. «Возмутитель спокойствия» в педагогике, Леонид Владимирович стал научным наставником Марии Ивановны. Убедившись в продуктивности его теории для общего развития детей, прежде всего младших школьников, она активно включилась в массовый эксперимент по проблеме «Обучение и развитие», защитила кандидатскую диссертацию.
Когда возникла мощная волна критики идей развивающего обучения и делалось все для забвения научных открытий ученого-гуманиста, Краснова, одна из немногих в тогдашнем Советском Союзе, больше двадцати лет словом и делом мужественно боролась за признание дидактической системы своего учителя. Есть частица ее гражданского подвига в том, что в 1993 г. Минобразование России определило статус данной системы как одной из государственных систем начального образования в стране.
В 90-е годы Краснова добилась открытия в тогдашнем областном Институте развития образования проблемной научно-исследовательской лаборатории «Школа Л.В.Занкова». После ликвидации лаборатории ей пришлось изменить формы работы, опираться на общественную активность подвижников системы, но дело не остановилось.
Краснова всегда гордилась тем, что система ее учителя жива и выдерживает конкуренцию. Что учителя-занковцы обладают опытом реализации современных образовательных задач, а студенты нашего педуниверситета выбирают в качестве тем курсовых, выпускных квалификационных работ и занковскую проблематику.
Имя Марии Ивановны Красновой связано с целой эпохой в народном образовании. И хотя ее нет в престижных современных энциклопедиях и словарях, она в сердцах и памяти нескольких поколений учителей начальной школы, в результатах общего развития, качественном образовании тысяч и тысяч детей, которые учились и учатся по системе ее наставника.
Так случилось, что на нынешний год выпали и 115-летие со дня рождения Л.В.Занкова, и 95-летие одной из самых последовательных его учениц, тульского педагога Красновой. Здоровья вам, дорогой Учитель!

Имя Антона Павловича Чехова известно в нашей стране каждому, но сахалинцам оно особенно дорого и близко. Писатель совершил гражданский подвиг - посетил каторжный остров Сахалин и написал о нем «книгу гнева и печали».

Мысль о таком путешествии созрела у Чехова давно. 21 апреля 1890 года он отправился в свой длительный и трудный путь. По железной дороге, пароходом, на лошадях проехал Чехов от Москвы до Николаевска-на-Амуре. 10 июля на пароходе «Байкал» он переплыл Татарский пролив и вечером 11 июля сошел на берег в Александровском посту, где располагались управление и канцелярия Сахалинской каторги и главная тюрьма. За 80 дней добраться от Москвы до Сахалина - это был рекордный для того времени срок. На Сахалине А.П. Чехов пробыл 3 месяца и два дня и в течение этого времени вел напряженную работу ученого, врача, писателя, общественного деятеля. Он исходил и изъездил не одну сотню верст и сделал подробную перепись почти всего сахалинского населения, заполнил сам на основе личных бесед около 10 тысяч карточек.

Он исходил и изъездил не одну сотню верст и сделал подробную перепись почти всего сахалинского населения, заполнил сам на основе личных бесед около 10 тысяч карточек. Заходил во все избы, обследовал тюрьмы, говорил с каждым, так что, по словам Чехова, на острове не осталось «ни одного каторжного или поселенца, который бы не разговаривал» с ним. Это был колоссальный труд. В письме с Сахалина он сообщал: «Я вставал каждый день в пять часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что многое мною еще не сделано».

Чехова потрясло положение сахалинских детей и подростков, которых, замечает писатель, воспитывает «только каторжная обстановка», так как «школа существует только на бумаге...». Вернувшись на материк, он выслал на Сахалин учебники для школ, программу земских училищ. По инициативе Антона Павловича многие писатели стали собирать книги для Сахалина, которые он сам отправил на остров.
Встречался Антон Павлович также с нивхами, эвенками, ороками и был глубоко озабочен судьбой коренного населения Сахалина.
13 октября 1890 года из Корсакова писатель отправился в обратный путь через Японское море, Индийский океан, Суэцкий канал, Черное море, Одессу и 9 декабря вернулся в Москву после восьмимесячного путешествия.

Сахалин оказался важной школой для писателя. Встречи со многими сахалинцами оставили в душе Чехова неизгладимый след. «Знаю я теперь очень многое, - писал он после возвращения в Москву, - чувство же привез я с собой нехорошее. Пока я жил на Сахалине, моя утроба испытывала только некоторую горечь, как от прогорклого масла, теперь же, по воспоминаниям, Сахалин представляется мне целым адом.»
Материалы, собранные Чеховым во время поездки на «край земли», легли в основу книги «Остров Сахалин» (1891-1894).
Несколько лет работал Чехов над книгой о каторжном острове. Главы этой книги первоначально печатались на страницах журнала «Русская мысль» в 1893-1894 годах, отдельное издание «Острова Сахалин» опубликовано в 1895 году.

Что же происходило на Сахалине на самом деле? Выяснению этого вопроса и посвящена книга Чехова.
Книга «Остров Сахалин» и сегодня дорога нам, потому что в ней А.П. Чехов описал все ужасы тогдашней сахалинской каторги «с предельной степенью унижения человека, дальше которой нельзя уже идти». Именно из этой книги читатели впервые узнали о злодеяниях царского самодержавия и на далекой окраине России.

Несмотря на тяжелые впечатления, вынесенные Чеховым из посещения Сахалина, будущее острова представлялось ему свободным и счастливым: «...Быть может, в будущем здесь, на этом берегу будут жить люди и кто знает? - счастливее чем мы, в самом деле наслаждаться свободой и покоем».

Старого Сахалина, острова каторги, давно не. Навсегда в прошлое ушли те времена, которые описаны в книге Чехова. Но Чехов не забыт. Не забыть его сахалинское путешествие и книг «Остров Сахалин».

Сахалинцы свято чтут память о великом русском писателе - патриоте.
Именем Чехова на Сахалине названы: с. Чехов в Холмском районе, пик Чехова в окрестностях Южно-Сахалинска, улицы Чехова во многих городах области, Сахалинский международный театральный центр им. А. П. Чехова, музей Чехова в Александровск-Сахалинске, Музей книги А. П. Чехова «Остров Сахалин».

О. А. Литвинцева, гл. библиотекарь СахОДБ

После крестьянской реформы 1861 года, когда в российских де-ревнях начались волнения, вызванные грабительским характером реформы, получила хождение прокламация. Ее авторство власти решили приписать Чернышевскому. Од-нако не так-то просто было расправиться со знаменитым литератур-ным критиком, статьи которого пропускались царской цензурой и широко печатались в и. Всем было известно о его революционных симпатиях, о бли-зости с Герценом и другими крупными революционерами, однако эта сторона деятельности Чернышевского была тщательно закон-спирирована. На виду была лишь его литературная деятельность. С поразительной и дерзновенной ловкостью Чернышевский умел вы-сказываться в своих статьях. Когда в печатавшихся в статьях о Гарибальди и в комментариях к ита-льянским событиям он со странным упорством чуть ли не в каждой фразе повторял: , даже самый бестолковый читатель в конце концов начинал понимать, что речь шла о России и о текущих политических событиях. Тем не менее формально придраться было не к чему.7 июля 1862 года власти, опасавшиеся открытого восстания, арестовали Чернышевского и бросили его в Петропавловскую кре-пость. Формальным поводом послужило письмо Герцена, в котором говорилось о том, что он вместе с Чернышевским собирается печа-тать за границей, поскольку в России журнал был за-прещен. Но этого было мало, необходимо было предъявить Чернышевскому более веское обвинение. Но в чем? И власти пошли на прямой подлог. Отставной уланский корнет В. К. Костомаров, раз-жалованный в рядовые за тайное печатание, человек с психическими отклонениями и бездарный поэт-гра-фоман, чтобы избежать наказания, согласился сотрудничать с III отделением. Подделав почерк Чернышевского, Костомаров написал записку, будто бы от Чернышевского, с просьбой изменить одно слово в прокламации. Кроме того, Костомаров сфабриковал еще письмо, в котором якобы содержались неопровержимые доказа-тельства прямого участия Чернышевского в революционной дея-тельности. На основании этих фальшивых улик в начале 1864 года сенат вынес Чернышевскому приговор - 14 лет каторги и вечное поселение в Сибири. Александр II утвердил приговор, сократив срок пребывания на каторге на 7 лет, однако фактически Черны-шевский провел в заключении более 18 лет.При аресте Чернышевского были конфискованы все его записи, в том числе дневник. Самые <опасные> заметки были зашифрованы (довольно примитивным способом), однако в целом дневниковые за-писи носили довольно беспорядочный характер, к тому же их язык и стиль производил довольно сумбурное впечатление. Когда Черны-шевскому, который решительно отверг фальшивку Костомарова, стали предъявлять обвинения уже на основании дневниковых запи-сей, он придумал смелый и интересный ход: он решил выдать днев-ник за черновик литературного произведения, а все свои рассужде-ния - за вымысел беллетриста. Более того, существует мнение (яростно оспаривавшееся официальным советским литературоведе-нием), что Чернышевский стал писать лишь для того, чтобы оправдать содержание своего <крамольного> дневника, который он таким образом превращал в черновик романа. Едва ли причина его написания только в этом, однако эта версия проливает свет на загадку романа, явно плохо продуманного и написанного в спешке. Действительно, тон повествования то становится небреж-ным и развязным, то оно приобретает надуманные, фантастические черты.В советском литературоведении было принято утверждать, что царская цензура просто-напросто революционный ха-рактер произведения и поэтому допустила его к печати. Но есть и иная точка зрения: цензоры прекрасно видели, что все в этом якобы романе шито белыми нитками, однако, прини-мая во внимание полное отсутствие каких-либо художественных достоинств рукописи (об этом на первых страницах заявляет и сам автор), они надеялись, что прославленный публицист и революцио-нер скомпрометирует себя в глазах просвещенной общественности столь бездарной поделкой. Но вышло все наоборот! И дело тут не в литературных дарованиях автора, но в том, что он своей книгой сумел задеть за живое не одно поколение молодых людей, которые смеялись над рассуждениями о Прекрасном и самой безупречной форме предпочитали содержание. Они презирали искусство, зато преклонялись перед точными науками и естествознанием, они отшатывались от религии, но с религиозным пылом отстаивали веру в человека, точнее, в <новых> , то есть - в себя самих. Сын священника и поклонник Фейербаха, Чернышевский, этот мученик за веру в светлое будущее человечест-ва, открыл дорогу тем, кто подменил религию Богочеловека рели-гией человекобога...Так случилось, что предсмертный бред Чернышевского записал секретарь. Его последние слова удивительным образом переклика-ются с фразой, сказанной несколько десятилетий спустя ЗигмундомФрейдом по поводу своей научной деятельности: . Чернышевский в своих предсмертных грезах упоминал о каком-то сочинении (кто знает, быть может, о своем романе?): .
Нетрадиционная и непривычная для русской прозы XIX века завязка произведения, более свойственная французским авантюр-ным романам, - загадочное самоубийство, описанное в 1-й главе - была, по общепринятому мнению всех исследова-телей, своего рода интригующим приемом, призванным запутать следственную комиссию и царскую цензуру. Той же цели служил и мелодраматический тон повествования о семейной драме во 2-й главе, и неожиданное название 3-й - , которая на-чинается словами: Более того, в этой главе автор, полушутливым-полуизде-вательским тоном обращаясь к публике, признается в том, что он вполне обдуманно <начал> . После этого автор, вдоволь посмеявшись над своими читателями, говорит: <нагл> , с другой - как будто готов раскрыть перед ним все карты и к тому же интригует его тем, что в его повествовании присутствует еще и скрытый смысл! Читателю остается одно - читать, а в процессе чтения на-бираться терпения, и чем глубже он погружается в произведение, тем большим испытаниям подвергается его терпение...В том, что автор и в самом деле плохо владеет языком, читатель убеждается буквально с первых страниц. Так, например, Черны-шевский питает слабость к нанизыванию глагольных цепочек: ; обожает по-вторы: <Это> ; речь автора небрежна и вульгарна, и порой возникает ощущение, что это - плохой перевод с чужого языка: ; ; ; ; ; авторские от-ступления темны, корявы и многословны: ; Увы, подобные примеры можно приводить до бесконечности...Ничуть не меньше раздражает смешение стилей: на протяже-нии одного смыслового эпизода одни и те же лица то и дело сбива-ются с патетически-возвышенного стиля на бытовой, фривольный либо вульгарный.Почему же российская общественность приняла этот роман? Критик Скабичевский вспоминал: . Даже Герцен, признаваясь, что роман, тотчас оговаривался: . С какой же <другой> ? Очевидно, со стороны Истины, служение ко-торой должно снять с автора все обвинения в бездарности! А той эпохи Истину отождествляли с Пользой, Пользу - со Счастьем, Счастье - со служением все той же Истине... Как бы то ни было, Чернышевского трудно упрекнуть в неискренности, ведь он хотел добра, причем не для себя, но для всех! Как писал Владимир Набоков в романе (в главе, посвященной Чернышевскому), . Другое дело, как сам Чернышевский шел к этому добру и куда вел <новых> . (Вспомним, что цареубийца Софья Перовская уже в ранней юности усвоила себе рахметовскую и спала на голом полу.) Пусть же революционера Чернышевского со всей строгостью судит история, а писателя и критика Чернышевского - история литературы.